Неточные совпадения
Алексей Александрович стоял лицом к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь кроме его, и это-то
казалось ему очень бестолковым и
непонятным, потому что это была сама жизнь.
Что? Что такое страшное я видел во сне? Да, да. Мужик — обкладчик,
кажется, маленький, грязный, со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова. Да, больше ничего не было во сне, ― cказал он себе. ― Но отчего же это было так ужасно?» Он живо вспомнил опять мужика и те
непонятные французские слова, которые призносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине.
Пребывание в Петербурге
казалось Вронскому еще тем тяжелее, что всё это время он видел в Анне какое-то новое,
непонятное для него настроение. То она была как будто влюблена в него, то она становилась холодна, раздражительна и непроницаема. Она чем-то мучалась и что-то скрывала от него и как будто не замечала тех оскорблений, которые отравляли его жизнь и для нее, с ее тонкостью понимания, должны были быть еще мучительнее.
— В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то
непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них
показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Жиды начали опять говорить между собою на своем
непонятном языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что-то,
казалось, сильно потрясло его: на грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды — надежды той, которая посещает иногда человека в последнем градусе отчаяния; старое сердце его начало сильно биться, как будто у юноши.
Ассоль смутилась; ее напряжение при этих словах Эгля переступило границу испуга. Пустынный морской берег, тишина, томительное приключение с яхтой,
непонятная речь старика с сверкающими глазами, величественность его бороды и волос стали
казаться девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Сострой теперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь — девочка помчалась бы прочь, заплакав и изнемогая от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее глаза, сделал крутой вольт.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу
казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась
непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Смотрела она так, как смотрят, вслушиваясь в необыкновенное,
непонятное, глаза у нее были огромные и странно посветлели, обесцветились, губы
казались измятыми. Снимая с нее шубку, шляпу, Самгин спрашивал с тревогой и досадой...
Да, поле, накрытое
непонятным облаком,
казалось смазано толстым слоем икры, и в темной массе ее, среди мелких, кругленьких зерен, кое-где светились белые, красные пятна, прожилки.
Ее слезы
казались неуместными: о чем же плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался любить.
Непонятное Климу чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву в губы, чтоб она молчала, и невольно сравнивал с Маргаритой, — та была красивей и утомляла только физически. А эта шепчет...
Ему
казалось, что в нем зарождается некое новое настроение, но он не мог понять — что именно ново? Мысли самосильно принимали точные словесные формы, являясь давно знакомыми, он часто встречал их в книгах. Он дремал, но заснуть не удавалось, будили толчки
непонятной тревоги.
Я до того закричал на лакея, что он вздрогнул и отшатнулся; я немедленно велел ему отнести деньги назад и чтобы «барин его сам принес» — одним словом, требование мое было, конечно, бессвязное и, уж конечно,
непонятное для лакея. Однако ж я так закричал, что он пошел. Вдобавок, в зале,
кажется, мой крик услышали, и говор и смех вдруг затихли.
И никто не
кажется таким чужим и
непонятным, как свой, близкий.
Мне
казалось странным и совершенно
непонятным, почему тигр не ест собаку, а тащит ее с собой. Как бы в ответ на мои мысли, Дерсу сказал, что это не тигр, а тигрица и что у нее есть тигрята; к ним-то она и несет собаку. К своему логовищу она нас не поведет, а будет водить по сопкам до тех пор, пока мы от нее не отстанем. С этими доводами нельзя было не согласиться.
Я их послушался, но
непонятное беспокойство овладело мною;
казалось, кто-то меня так и толкал.
Его музыка требовала напряженной тишины; торопливым ручьем она бежала откуда-то издали, просачивалась сквозь пол и стены и, волнуя сердце, выманивала
непонятное чувство, грустное и беспокойное. Под эту музыку становилось жалко всех и себя самого, большие
казались тоже маленькими, и все сидели неподвижно, притаясь в задумчивом молчании.
Князь и действительно сидел, чуть не бледный, за круглым столом и,
казалось, был в одно и то же время в чрезвычайном страхе и, мгновениями, в
непонятном ему самому и захватывающем душу восторге.
Мнения его о Настасье Филипповне были установлены, не то, разумеется, всё в ней
показалось бы ему теперь загадочным и
непонятным.
При этом счете многие сбивались, и мне самому
казался он
непонятным и мудреным, хотя я давно уже выучился самоучкой писать цифры.
Ей
казалось, что с течением времени сын говорит все меньше, и, в то же время, она замечала, что порою он употребляет какие-то новые слова,
непонятные ей, а привычные для нее грубые и резкие выражения — выпадают из его речи.
Потом случилось что-то странное. Ромашову
показалось, что он вовсе не спал, даже не задремал ни на секунду, а просто в течение одного только момента лежал без мыслей, закрыв глаза. И вдруг он неожиданно застал себя бодрствующим, с прежней тоской на душе. Но в комнате уже было темно. Оказалось, что в этом
непонятном состоянии умственного оцепенения прошло более пяти часов.
Вообще многое, с первого же взгляда,
кажется мне
непонятным в вас, русский мальчик.
Беседа между поименованными тремя лицами, конечно, шла о масонстве и в настоящее время исключительно по поводу книги Сен-Мартена об истине и заблуждениях. Сусанна, уже нисколько не конфузясь, просила своих наставников растолковать ей некоторые места, которые почему-либо ее или поражали, или
казались ей
непонятными.
В монастырь не хотелось, но я чувствовал, что запутался и верчусь в заколдованном круге
непонятного. Было тоскливо. Жизнь стала похожа на осенний лес, — грибы уже сошли, делать в пустом лесу нечего, и
кажется, что насквозь знаешь его.
Матвею все
казалось, что он спит или грезит. Чужое небо, незнакомая красота чужой природы, чужое,
непонятное веселье, чужой закат и чужое море — все это расслабляло его усталую душу…
Жизнепонимание общественное потому и служило основанием религий, что в то время, когда оно предъявлялось людям, оно
казалось им вполне
непонятным, мистическим и сверхъестественным. Теперь, пережив уже этот фазис жизни человечества, нам понятны разумные причины соединения людей в семьи, общины, государства; но в древности требования такого соединения предъявлялись во имя сверхъестественного и подтверждались им.
Если человеку общественного жизнепонимания
кажутся странными и даже опасными требования христианского учения, то точно столь же странными,
непонятными и опасными представлялись в давнишние времена дикарю требования учения общественного, когда еще он не вполне понимал их и не мог предвидеть их последствий.
Ночь, тихая, прохладная, темная, обступила со всех сторон и заставляла замедлять шаги. Свежие веяния доносились с недалеких полей. В траве у заборов подымались легкие шорохи и шумы, и вокруг все
казалось подозрительным и странным, — может быть, кто-нибудь крался сзади и следил. Все предметы за тьмою странно и неожиданно таились, словно, в них просыпалась иная, ночная жизнь,
непонятная для человека и враждебная ему. Передонов тихо шел по улицам и бормотал...
И вдруг снова закружился хоровод чуждых мыслей,
непонятных слов.
Казалось, что они вьются вокруг неё, как вихрь на перекрёстке, толкают её, не позволяя найти прямой путь к человеку, одиноко, сидевшему в тёмном углу, и вот она шатается из стороны в сторону, то подходя к нему, то снова удаляясь в туман
непонятного и возбуждающего нудную тоску.
Все, что окружало ее,
казалось ей не то бессмысленным, не то
непонятным.
Я начинаю себя презирать; да, хуже всего,
непонятнее всего, что у меня совесть покойна; я нанесла страшный удар человеку, которого вся жизнь посвящена мне, которого я люблю; и я сознаю себя только несчастной; мне
кажется, было бы легче, если б я поняла себя преступной, — о, тогда бы я бросилась к его ногам, я обвила бы моими руками его колени, я раскаянием своим загладила бы все: раскаяние выводит все пятна на душе; он так нежен, он не мог бы противиться, он меня бы простил, и мы, выстрадавши друг друга, были бы еще счастливее.
Побывав у мещанина и возвращаясь к себе домой, он встретил около почты знакомого полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с ним по улице несколько шагов, и почему-то это
показалось ему подозрительным, дома целый день у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и
непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться.
Стены были серы, потолок и карнизы закопчены, на полу тянулись щели и зияли дыры
непонятного происхождения (думалось, что их пробил каблуком все тот же силач), и
казалось, если бы в комнате повесили десяток ламп, то она не перестала бы быть темной.
— Она часто говорила так странно, и ему
казалось, что эти слова исходят из какой-то
непонятной ему боли в душе ее, они напоминали стон раненого.
Изида нашла и с помощью магических заклинаний оживила Озириса.] потерявшую брата-мужа, растерзанного злым Сетом-Тифоном, и
кажется, что от ее
непонятной фигуры исходит черное сияние, облекая всё жутким мраком давно пережитого и воскресшего в эту ночь, чтобы пробудить мысль о близости человека к прошлому.
Илья рассказывал о том, что видел в городе, Яков, читавший целыми днями, — о книгах, о скандалах в трактире, жаловался на отца, а иногда — всё чаще — говорил нечто такое, что Илье и Маше
казалось несуразным,
непонятным.
Евсей прочитал несколько таких листков, их язык
показался ему
непонятным, но он почувствовал в этих бумажках опасное, неотразимо входившее в сердце, насыщая его новой тревогой.
Я знаю, что это многим может
показаться глупым или по меньшей мере странным и
непонятным, но что делать?
Начиналось с того, что у собаки пропадала всякая охота лаять, есть, бегать по комнатам и даже глядеть, затем в воображении ее появлялись какие-то две неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с физиономиями симпатичными, милыми, но
непонятными; при появлении их Тетка виляла хвостом, и ей
казалось, что она их где-то когда-то видела и любила…
На этом месте легенды, имевшей, может быть, еще более поразительное заключение (как странно, даже жутко было мне слышать ее!), вошел Дюрок. Он был в пальто, шляпе и имел поэтому другой вид, чем ночью, при начале моего рассказа, но мне
показалось, что я снова погружаюсь в свою историю, готовую начаться сызнова. От этого напала на меня
непонятная грусть. Я поспешно встал, покинул Гро, который так и не признал меня, но, видя, что я ухожу, вскричал...
Сильно бились сердца их, стесненные
непонятным предчувствием, они шли, удерживая дыхание, скользя по росистой траве, продираясь между коноплей и вязких гряд, зацепляя поминутно ногами или за кирпич или за хворост; вороньи пугалы
казались им людьми, и каждый раз, когда полевая крыса кидалась из-под ног их, они вздрагивали, Борис Петрович хватался за рукоятку охотничьего ножа, а Юрий за шпагу… но, к счастию, все их страхи были напрасны, и они благополучно приближились к темному овину; хозяйка вошла туда, за нею Борис Петрович и Юрий; она подвела их к одному темному углу, где находилось два сусека, один из них с хлебом, а другой до половины наваленный соломой.
Холодна, равнодушна лежала Ольга на сыром полу и даже не пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь с умирающей своей свечою стоял на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь грязные зеленые стекла, увеличивал бледность ее лица; бледные губы
казались зеленоватыми; полураспущенная коса бросала зеленоватую тень на круглое, гладкое плечо, которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не прикрывала более высокой, роскошной груди; два мягкие шара, белые и хладные как снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины беспрепятственно покоился на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее, ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это
непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.
Самая казнь, во всей ее чудовищной необычности, в поражающем мозг безумии ее, представлялась воображению легче и
казалась не такою страшною, как эти несколько минут, коротких и
непонятных, стоящих как бы вне времени, как бы вне самой жизни.
Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим в густой, жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты. Он всё более убеждался, что этот
непонятный человек сошёл с ума. Вот он длительно вздохнул, как бы свалив с плеч своих тяжесть, и продолжал всё так же однотонно раскапывать прошлое, ненужное...
Все произведения искусства не нашей эпохи и не нашей цивилизации непременно требуют, чтобы мы перенеслись в ту эпоху, в ту цивилизацию, которая создала их; иначе они
покажутся нам
непонятными, странными, но не прекрасными.
Теперь мне
кажется совершенно
непонятным, как я мог смешивать этих соседей, но в первые два дня оба мне
казались одинаковыми: серыми, навьюченными, уставшими и продрогшими.
Непонятным, поразительным
казалось Буланину, почему, покидая навек гимназию, Сысоев не воспользовался последней местью, остававшейся у него в руках, почему он ни слова никому не сказал о том, что с ним делали в ту страшную ночь: без сомнения, зачинщиков по меньшей мере сильно высекли бы.
Главным в этой конюшне был большеголовый, заспанный человек с маленькими черными глазками и тоненькими черными усами на жирном лице. Он
казался совсем равнодушным к Изумруду, но тот чувствовал к нему
непонятный ужас.
В этом красивом, загорелом и подвижном лице была одна удивительная особенность: переставая смеяться, оно принимало суровый и сумрачный, почти трагический характер, и эта смена выражений наступала так быстро и так неожиданно, что
казалось, будто у Антонио два лица — одно смеющееся, другое серьезное, и что он
непонятным образом заменяет одно другим, по своему желанию.
Показалось мне, что кроме того, что все ее лицо поблекло и обвисло, будто оно еще слегка подштукатурено и подкрашено, а тут еще эта тревога при моем замечании, что она осунулась…
Непонятная, думаю, притча!